Новый программист

По коридорам пронеслась новость и, пенясь подробностями, перехлестнула через порог строительного
отдела: в институте новый программист. Прежнего,
Кирюшу, уволили за прогyлы. Нет, он сам ушел. Нет, он отравился грибами и лежит в реанимации. А что за грибы-то были?
Да какая разница! На этом и сошлись В коллективе, чтобы тут
же вновь разделиться на два лагеря.

Одни обрадовались. Давно пора было избавиться от пожирателя пирожков, мздоимца и казановы местного значения,
небритого чудовища, пытавшегося при помощи «Орбита без
сахара» заглушить последствия вчерашней попойки. И вообще,
слишком долго все варились в собственном соку. Нужна свежая
кровь.
Другие огорчились. Ушел Кирюша, мачо, не успевавший побриться в перерывах между объятиями его многочисленных
подружек, а вместе с ним исчезли щедро рассыпаемые комплименты, ревность и скандалы, свежие анекдоты из Интернета и
мятный запах «Орбита без сахара». А пришлый неизвестно что
из себя представляет. Может, он болезнью Боткина переболел,
а кровь у таких даже на донорских станциях не берут.

Новый человек – новые хлопоты. В обоих лагерях пытались угадать новенького среди тех, кого в последнее время ви-
дели выходившим из отдела кадров. Кто он? Субтильный блондин, ощетинившийся на белый свет рыжими ресницами? Или
бритоголовый атлет? Или толстяк в очках, круглый и подвижный?
Новенький появился утром следующего дня. Кто-то, конечно, увидел его раньше других и поделился впечатлениями. И не
блондин. И не очкарик Хмурый какой-то.
И правда, хмурый, непричесанный. А может, это у него волосы такие – непослушные. Начальник отдела коротко представил его и ушел.
Новенького звали Матвеем. Не очень-то разговорчивый
(кроме «здравствуйте», не обронил ни слова), сразу сел за компьютер, и было заметно, что чувствует он себя рядом с машиной гораздо лучше, чем с людьми.
Лель исподтишка разглядывала новенького. Лель – это фамилия. Фамилия оказалась лучше имени. Катерин на свете мно-
го, а Лелей по пальцам пересчитать можно: у Римского-Корсакова да еще она. И стрижка короткая, как у пастушка, и арию из

«Снегурочки» все время мурлыкает. Великой пианистки из нее
не вышло, но музыкальную школу окончила. Какая же она Катерина? Она – Лель.
… Он немного сутулый. Наверное, от долгого сидения за компьютером. Хорошо вылепленное, волевое лицо. Буйная шевелюра. За делом исчезла его нервозность, успевшая грозой напитать воздух, и некоторая скованность. Столь уверенным может чувствовать себя только настоящий мастер. Другие могут
даже позавидовать.
Лель хотелось сказать новенькому что-нибудь, вот только
повода не было, «А ведь он на Бетховена похож!» – поняла, наконец, Лель, кого он ей напоминает. Реанимируя программу,
Матвей выглядел таким же одержимым.
На следующий день для смеха принесла из дома гипсовый
бюстик Бетховена и поставила его рядом с мышкой на стол, где
сидел новенький. Он не заметил ни бюстика, ни своего с ним
сходства. С мастерством, дошедшим до автоматизма, разложил
пасьянс – короткая «разминка» перед рабочим днем. Гимном
победителю звучал изувеченный компьютером мотив «к Элизе».
Бетховен тоже не замечал свою ученицу? Нет, не в
том смысле, что он ее вообще не замечал. Не мог же он
давать уроки пустоте. Он, конечно, видел юбку, руки,
локоны. И не видел одновременно. Усаживалось нечто
рядом, шуршало кринолином.
Лель недоумевала: ладно, пусть Матвей не заметил бюстик
Бетховена, хотя он стоял под носом. Но не про реагировать на
зеленое трикотажное платье, второй кожей облегавшее фигуру, превращавшее ее, Лель, в африканскую статуэтку, только из
белого материала! ..
А что ученица? Кстати, вовсе не Элизой, как получилось по вине невнимательных переписчиков, а Терезой

звали ее. Она не слепая была, заметила, что ни тонкого
профиля ее он не видит, ни теней от локонов на щеках.
И что ему, собственно, все равно, кому давать уроки .
Она начинала одну пьесу, а заканчивала ее другой –
шутки ради. для него, погруженного в себя, ничего не
менялось, лишь пассажи, дававшиеся ей с трудом, заставляли его напрягаться и мимикой преодолевать их
вместе с ней. Что проку поправлять ее, если она извлекает звуки монотонные и тусклые? Лишь отвлекаться от
поиска мелодий, звучавших внутри себя. Она не дождалась от него ни похвалы, ни порицания. Он даже не за-
метил, что она перестала играть. тут уж не до хороших
манер. Она ударила кулаком по клавишам. Он вздрогнул и заморгал растерянно: из внешнего мира вломились в его внутренний мир и требовали от него чего-то.
Именно требовали. Так бесцеремонно стучится в дверь
судебный исполнитель, уверенный в том, что за его плечами – закон.
Лель хорошо знала, чего нельзя делать на ее старичке-компьютере, чтобы он не завис. Но этого ей показалось недостаточно. Ведь Матвей мог просто перезагрузить компьютер. Лель
усложнила ему задачу: она якобы не успела сохранить чертеж.
Теперь перезагружаться нельзя, надо восстанавливать картинку, а на это уйдет много времени, и будет Матвей сидеть рядом
с ней, как привязанный.
Матвей, естественно, видел только компьютер. Сквозь зубы
обозвал машину рухлядью. Лель стала оправдываться, мол, начальник отдела обещал при первой возможности заменить ветерана на новый компьютер, и тут же почувствовала себя предательницей – «старичок» никогда ее не подводил. И, противореча сказанному, стала утверждать, что «старичок» вовсе не
рухлядь, ему еще работать и работать.

Матвей не слышал Лель. Ее слова отскакивали от него и
повисали в воздухе. Попросил бы не мешать, что ли. Что
угодно, только не равнодушное молчание, заставлявшее ее
чувствовать себя идиоткой! В голосе Лель зазвучали беспомощные интонации, услышав которые, стали оборачиваться
коллеги …
А та, Тереза, талантлива была или едва пальцами
шевелила? Имела ту чувствительность на подушечках, которая объединяет человека с фортепиано в од-
но целое, или не умела охватывать душой инструмент?
Да, он прислушивается к компьютеру, мысленно отметила
Лель, наблюдая, как Матвей, столкнувшийся с техническим
несовершенством, досадливо морщится и ищет пути к глубинам ее «старичка». Нетерпеливо, раздражаясь, перевоплощаясь, становясь логическим продолжением машины.
Тереза если и не знала ничего об ассоциациях, то
догадалась: раз в жизни маэстро главная любовь – музыка, пробиваться к нему надо через музыку, и, уловив его стремление к совершенству, безбожно фальшивила, чем доводила Бетховена до бешенства: и ноты, как утверждали современники, летели на пол, и
крышкой фортепиано он хлопал – только успевай руки отдергивать.
На экране появился незаконченный чертеж Все на месте
- и допуски, и посадки. Лель восторженно благодарила, но
Матвей не обращал внимания на ее эмоции. А если для него
самое главное – компьютеры, если все полости в его голове
заполнены программами, борьбой с вирусами, и мир видится через активное окно? Тогда, похоже, «старичку» суждено в
ближайшее время регулярно зависать, благо, Лель точно знает, чего с ним делать нельзя. Совесть она заставила молчать
- «старичку» ничего не угрожает, ведь Матвей не сбросит же
его на пол.
Компьютер Лель стал головной болью Матвея. Каждый
день он был вынужден сидеть рядом с ней и выводить «старичка» из коматозного состояния. Матвей не просто злился.
Компьютер, как и предполагалось, он не сбросил, но, наконец-то, заговорил, припомнил Дарвина и намекнул, что даже
зайца можно научить курить, а обезьяну – нажимать на нужные кнопки. Мало того, выяснил, чего с компьютером Лель
делать нельзя, и сказал ей об этом, выразив надежду, что
больше о существовании этого артефакта не услышит.
Тереза тоже натерпелась, пока дождалась эволюции в отношениях. Однажды маэстро устал слушать,
как играть не надо, и показал, как надо. Быть может,
именно в тот момент, когда он взял свою ученицу за
руку, направляя пальцы на клавиатуре, он и увидел ее
локоны, тонкий профиль, складки шелка и матовый
блеск кожи.
Компьютер Лель, как и надеялся Матвей, перестал зависать. Целый день программист провел в ожидании. Даже заглянул пару раз в строительный отдел – не целенаправлен-
но, конечно, а так, мимо проходил и зашел. На следующий
день ему показалось, будто чего-то не хватает. К вечеру появилось ощущение смутной тревоги и пустоты.
Ночью Матвея мучили кошмары. Во сне он искал и не мог
найти нужный ему файл. Не знал ни имени файла, ни какую
информацию файл содержит, ни даты, когда он записан, ни
в каком каталоге хранился. В панике просматривал все подряд: на экране вокруг бюстика Бетховена с отбитым носом
скакали курящие зайцы, обезьяна набирала текст четырьмя
конечностями, начальник строительного отдела спорил с

Дарвиным. Лишь под утро на экране засветилось лицо Лель и
тут же пропало. Матвей хотел вернуть изображение, но
опять полезли зайцы с обезьянами.
В институт он пришел раньше обычного, не выспавшийся
и в скверном настроении. В отделе была одна Лель. В зеленом
трикотажном платье она сидела перед старичком-компьютером и рассеянно раскладывала пасьянс. Матвей поморщился
на ее неудачный ход (даже пасьянс как следует разложить не
может!), сел рядом, намереваясь показать самый рациональный путь раскладки, и накрыл своей ладонью ее пальцы. То
есть он хотел взять мышку, но Лель не собиралась ему уступать – о раскладке пасьянса у нее было свое мнение. В пустом
компьютерном зале они сидели за одним компьютером и
молча играли в вдвоем, вырывая друг у друга мышь. И доигрались, как те двое.
Заглянул начальник отдела. Посмотрел на часы – рабочий
день еще не начался, и его замечания о трате драгоценного
времени были пока не уместны. Он обвел взглядом пустой зал
и спросил:
- Ребята, вам что, компьютеров не хватает?
Ответом ему звучала исковерканная электроникой «к Эли-
зе». Пасьянс они все-таки разложили.
Что там дальше было у маэстро и Терезы? Письма?
Матвей посылал на компьютере Лель короткие сообщения
бегущей строкой, так, ерунду всякую.
Интересно, Тереза отвечала? А когда же появилась
«К Элизе»? Когда неясные мотивы, соединившиеся для
него с ее образом, мучившие его безмерно, чуть только
услышит их – сразу появляются мысли о ней, как только увидит ее – сразу начинает слышать их, зазвучали в
полную силу, чисто и нежно, будто свет запутался в ее
волосах. Это и было объяснение. Откуда же тогда в сонате безнадежность и недоступность, о которую разбиваются сердца? И недоумение: зачем же тогда она стучалась к нему из внешнего мира? Не иначе, соната появилась после того, как ему отказали. Стоила ли «К Элизе» его мучений? С высоты божественного помысла и
во имя культурного наследия человечества, конечно
же, стоила. Лишь бы сочинял. Не все же страдают гениальной музыкой. Только вот Терезу вряд ли волновало
культурное наследие человечества. Тогда зачем? Тщеславие? Она считала маэстро и его музыку раздельно
существующими? Музыку принять соглашалась, а его
- нет? А может, наоборот: понимал а, что его музыка и
он – одно целое, и для нее просто не остается места в
его душе. Кто знает, как было на самом деле.
Очень скоро начальник отдела заметил, что компьютер
Лель больше простаивал, чем работал. У «старичка» не было
шансов. Матвей не оставлял ему выбора. О, знающий человек
может стать незаменимым при желании. Матвей сидел рядом
с Лель и приводил компьютер в чувство, предварительно доведя его до глубокого обморока. _
В конце концов, «старичка» заменили на Pentium. Вместе
со старым компьютером исчез и повод просиживать часами
рядом с Лель. В тот же день Матвей изыскал способ увидеть ее,
не прибегая к ухищрениям с компьютером. Это оказалось неожиданно просто – Матвей назначил свидание.
На этом Бетховен для Лель заканчивался и начинался Матвей. Ей очень не хотелось, чтобы он и компьютер были одним
целым. Удивительно, как это он догадался, что можно обойтись без посредничества машины?
В чем-то Лель понимала Элизу, которая на самом деле была Терезой.»